Открытки-иллюстрации к рассказу можно посмотреть на сайте открыткаизижевска.рф
Разговор состоялся в кабинете писателя Короленко, куда заранее телефонным звонком был приглашен адвокат Карабчевский. Встреча была не совсем на равных — знаменитый писатель и адвокат, пусть модный, пусть известный, но все же в глазах общества стоящий на пару ступенек ниже. Карабчевский шел к Короленко, предполагая, что его наймут для судебных дел. Он не ошибся.
— Если не вы, Николай Платонович, то и никто им не поможет. Ваша способность выискивать и сопоставлять мельчайшие детали... Это не всем дано! — воскликнул Владимир Галактионович. — Это особая точность и цепкость взгляда. Ваши судебные речи — готовые романы...
— Где главные герои — невинно оклеветанные? — усмехнулся Николай Платонович. — Ох, верите ли — ни разу не пришлось мне защищать чистого ангела. Такого не случалось, чтобы оклеветали совсем уж безупречного человека.
Короленко слышал, что Карабчевский иногда из чистого азарта берется защищать убийц, прекрасно зная, что они убийцы, но вытаскивая их буквально из камеры смертников. Он даже хвалился этой своей способностью. Собственно, сейчас именно это и требовалось: дело шумное, вся либеральная общественность за ним следит, и славно было бы оставить в дураках судей с чиновниками.
— Эти бедные вотяцкие крестьяне, скорей всего, тоже не ангелы. Но они не убивали Конона Матюнина, не отрубали ему голову и не вытаскивали у него потрохов.
— Вы убеждены? Кто-то же вытащил!
Владимир Галактионович Короленко задумался.
— Конечно же, мы очень мало знаем о тайной жизни вотяков. Я предоставлю этнографические очерки, все необходимое, я знаю в Петербурге людей, что бывали в тех краях, в Ижевске и окрестностях, и могут много порассказать. Прислать к вам их?
— Пришлите, пожалуй. Но я читал, что в древности там бывали человеческие жертвоприношения. Что вроде бы таким манером вотяки ублажали каких-то водяных богов. Я еще раз спрашиваю: вы убеждены, что обезглавленный труп — не жертва какому-то допотопному божеству? Убеждены, что этого демона не попотчевали легкими покойника? Впрочем, когда беднягу начали разделывать, он ведь был еще жив. Бр-р!
— Конечно, возможно, что необразованные люди, все знания которых заключаются в суевериях, совершили убийство — не от злобы, не ради мести, а из лучших побуждений. Но я прошу вас — изучите это дело! Если уж вы — вы! — не найдете аргументов в пользу вотяков, то эти семь человек отправятся на каторгу по заслугам. Но вы найдете! Вы умеете находить!
Карабчевский улыбнулся — похвала такого человека, как писатель Короленко, была приятна адвокату. А поскольку он и сам собирался написать роман, Короленко был для него учителем, стоящим на недосягаемой высоте.
— Хорошо, пришлите мне все, что можно найти по этому делу. Там, наверно, уже томов не меньше, чем в собрании сочинений господина Понсона дю Террайля.
— Гонорар, — сказал Короленко. — Не беспокойтесь, гонорар будет. Считайте, что я лично вас нанял.
— Я буду работать без вознаграждения.
Владимир Галактионович улыбнулся — опять этот франт привлечет к себе своим бескорыстием внимание всей России. Еще бы — знаменитое «мултанское дело». А такое внимание автоматически увеличивает суммы всех будущих гонораров.
— Итак, вам придется выехать в городок Мамадыш, там задумано провести третье разбирательство дела. Дорогу-то хоть позвольте оплатить.
— Мамадыш?
— Да, верст двести от Ижевска. Отчего избрали сей уездный городишко — не спрашивайте, не знаю. Оттуда до Мултана те же двести верст, но уже не по тракту, а Бог весть по каким медвежьим тропам. И имейте в виду, когда будете беседовать с местными жителями: им больше нравится, когда их называют удмуртами.
В ожидании обещанных Владимиром Галактионовичем сведений Карабчевский провел собственные изыскания. Он обнаружил, что его подзащитные тихого нрава, миролюбивы, дружелюбны, тихи, скромны и бережливы. Такими они предстали перед этнографами.
Но миролюбие, покорность и даже некоторая забитость удмуртских крестьян вызывали у образованного Карабчевского сомнение. Он обнаружил, что прадеды попавших в беду вотяков прекрасно воевали в пугачевщину на стороне самозванца. А в захолустном Мамадыше сам Пугачев бывал, оттуда он пошел на Арск и дальше — на Казань. Мятежники же установили в Мамадыше свою крестьянскую власть, которая продержалась чуть ли не два месяца, из города их выбили пушечным огнем. Все это было прекрасно, однако для защитительной речи в суде совершенно не годилось.
Когда же прибыли обещанные бумаги, оказалось, что нужно не столько сопоставлять показания свидетелей, противоречия в которых сразу бросились в глаза опытному адвокату, сколько определиться с допотопными богами — сохранили ли они былую кровожадность. Потому, прибыв в Мамадыш, он, прежде всего, пошел в храм Михаила Архангела, рассудив, что священники, искореняющие местное язычество, должны четко представлять, что именно они искореняют.
— Точно ли эти люди молятся сегодня Николе Чудотворцу, а завтра божеству Курбану? — спросил Карабчевский.
Мамадышские батюшки несколько оробели перед напористым и энергичным столичным гостем. И понемногу выяснилось, что слово «курбан» означает «жертва». Жертвы, стало быть, непокорными удмуртами в лесах приносились, но кому? На выбор были двое — Кереметь и Акташ. Оба не то чтобы злы и грозны, но могут быть опасными...
***
Это была тайная роща — удмуртские крестьяне очень боялись, что городское начальство прикажет ее сжечь. А ведь сюда и приходить-то можно было лишь в особые дни, которые как-то определяли старики, и рубить деревья воспрещалось, и скот пасти, и ягоды с грибами собирать. Да что грибы! Каждый упавший с дерева сучок имел особый смысл, его можно было сжечь только на священном огне. А человек, по глупости наломавший там березовых веток на веник, вскоре помирал.
И вот в роще-луд неподалеку от Старого Мултана, что выросла на холме и была окружена сплетенной из ветвей изгородью, шел в ночном мраке особый разговор. Собеседникам не было нужды видеть друг друга. Эти трое могли перекликаться на расстоянии в несколько верст. Их голоса были как шорох ветвей и листьев, как легкий скрип древесины. И только особенно бдительный охотник удивился бы, отчего весенняя листва шуршит так же, как сухая осенняя.
Но сейчас они предпочли собраться.
Один сидел в кроне старой березы посреди поляны, свесив ноги в искусно сплетенных лаптях. Другой устроился у подножия. Третий лежал на траве.
— Братья, это не кончится добром, наши люди под угрозой, — сказал тот, что у подножия. — Если семерых осудят, большие городские начальники придут сюда и уничтожат рощу, чтобы наши люди не могли больше поклоняться нам. Потом начнут уничтожать другие священные рощи. Вы же знаете, в городах у нас полно врагов. И станем мы бездомными. А еще через два поколения, когда умрут последние знающие правду старики, мы и вовсе уйдем из памяти.
— Нет, из памяти мы так просто не уйдем, — возразил тот, что на березе. — Это дело с убийством нищего и больного человека помнить будут долго. Таких страшных убийств уже лет триста не было, и тогда их совершали редко. Значит, и нас вспоминать будут долго.
— Не нас, а Кереметя, — поправил третий. — Городские люди считают, что так могли бы принести жертву Кереметю. А нас помнят только наши люди — пока приходят в нашу рощу.
— Не зови Кереметя, Куазь, — попросил тот, что сидел на березе. — Не очень-то я рад тому, что приходится делить с ним мое дерево. Он плохой сосед.
— Кылдысин, он этой ночью все равно не явится, — успокоил Куазь. — Он обходит куалы во дворах, проверяет, не принесли ли ему в жертву курицу и не оставили ли на полочке куриные перья. Ты ведь видел его, когда шел сюда, братец Инмар?
— Видел, — подтвердил сидящий у подножия березы. — Но не пришлось бы просить помощи у Кереметя. Приказывать ему в таком деле я не могу. Я не знаю, как мы еще можем спасти эту рощу. И все другие тоже.
— Если даже ты, Инмар, так говоришь... Если даже ты, высший и старший из нас... — Куазь затосковал.
— А что, если поставить знак? — спросил Кылдысин. — Я всего лишь ведаю пашнями, огородами и урожаем, но через меня в знак может прийти сила земли.
— Знак? Кому?
— Тому городскому мужчине, который ходит и задает вопросы про Кереметя. Он ведь приехал, чтобы защитить наших людей. Странно — городской мужчина решил их защищать. До чего же занятно и смешно он одет!
— Защищать наших людей нужно, — согласился Инмар. — Нам без них нельзя. Полагаете, братья, у него получится?
— Если пометим его знаком — получится.
Человек, случись ему в эту ночь забрести в священную рощу неподалеку от старого Мултана, услышал бы только шорох и увидел три дерева — крепкую березу, ухитрившуюся вырасти чуть ли не из ее корней сосенку и накрывшую разлапистыми ветками край поляны ель.
— Да, в знаке — сила. Но можно ли ставить знак чужому? — усомнился Куазь. — И что скажет на это Кереметь?
— Мы имеем право на свои знаки, хотя... — Инмар задумался. — Вокруг старого знака возникает сияние, Кереметь его издали увидит. Поди знай, что у него на уме.
— Сияние — от спрессованного времени. Братья, что, если для такого дела нам создать новый тайный знак? — спросил Кылдысин.
— Нарисовать можно что угодно, а как влить в новый знак силу?
— Я же сказал — могу влить в него силу земли. И не обязательно рисовать. Рисованный знак неподвижен, нужен иной.
— Ты умеешь?
— Я научусь. Нужно же спасать наши рощи! Глядите...
Городской мужчина, кому предназначался тайный знак, сидел в это время в самой чистой деревенской избе, какая только нашлась в Старом Мултане, и работал с бумагами. Хозяева отдали в его распоряжение обеденный стол и даже придвинули этот стол поближе к окну. Весенняя ночь выдалась теплой, окошко было приоткрыто. И ничего удивительного в том, что в комнату влетел свежий березовый листок, Карабчевский бы не увидел. Но он не заметил листка. Он сопоставлял показания свидетелей — те, что были ранее, и те, что появились лишь теперь. Он уже понимал, что бедного крестьянина убили, чтобы перессорить жителей двух деревень, Старый Мултан и Анык, он уже был готов бороться за семерых удмуртов, оказавшихся на каторге. Не до весенних сквозняков ему было.
А листок лег ему на плечо, словно приклеился, и потихоньку стал таять.
— Вот, вот оно! — воскликнул адвокат. Все в его умозрительных построениях вдруг сошлось и срослось.
Теперь можно было начинать составлять защитительную речь, которой бы остался доволен сам Короленко.
***
— Тебя как звать?
— Иваном, а тебя?
— Я Саша, вот он — Митя, это — Леночка.
— И вы что же, все из Москвы?
— Из Москвы...
Молодежь знакомится быстро, особенно «на картошке». Но нерадостными были те встречи осенью 1941 года.
— А ты откуда? — спросил Саша.
— Я из Мултана, по комсомольской путевке. Сейчас все комсомольцы в Ижевск едут, работать. Вон сосед мой, Сенька Кондратьев, на металлургический завод попал. Ему еще даже восемнадцати нет, его сразу в «фабзайцы», сказали — полный курс училища, может, потом окончишь, а пока хоть первый, чтобы поскорее тебя в цех. А вы с какого завода?
По выговору и повадкам Иван понимал, что ребята нездешние. В Ижевск летом и осенью сорок первого приезжали целыми эшелонами киевляне, бакинцы, одесситы, подольчане вместе со своими станками. За неделю станки ставили, на следующую уже выпускалась первая продукция. Два десятка предприятий успели уйти от врага. Самого Ивана распределили на Подольский механический. Но ждали еще эшелоны, городу следовало позаботиться о продовольствии, и молодежь отправили копать последнюю картошку. Тут выяснилось, что москвичи не взяли с собой теплую одежду и обувь, а по утрам уже случались довольно сильные заморозки и парням приходилось вгонять лопаты в землю, покрытую инеем.
— Мултан? — переспросила Леночка.
— Да. Про нас сам Короленко писал, — похвалился Иван. — Мы вот — Самсоновы, моего прадеда Короленко от каторги спас.
— Ты удмурт?
— Да, я удмурт.
— Я думала, вы другие.
— Какие?
Леночка Ивану нравилась, хотя и была одета в грязный ватник, обута в опорки сапог, да еще коротко стрижена, как большинство городских девушек. В Мултане эту моду пока что не одобряли. Вот только рост... Леночка вытянулась вверх, а Иван уродился в обоих дедов — и по отцовской линии, и по материнской. Он был девушке до виска, худощав, сутуловат, лицо изжелта-смуглое, волосы рыжие и жесткие.
— Ну...
На самом деле Леночка ожидала увидеть темноволосых, похожих на якутов или на казахов людей. В московских институтах был сущий вавилон — туда съехались студенты со всех концов страны. И сейчас ей вдруг стало неловко.
— А вы откуда? — спросил Иван.
— Мы из «бауманки».
— Откуда?
— Из Московского механико-машиностроительного института имени Баумана.
— Студенты?
— Студенты. Нас всем институтом эвакуировали.
— Тут до вас уже приехали студенты, будущие артиллеристы.
— Ага! Они наши помещения заняли! Мы думали, будут аудитории, как полагается, приезжаем — а там Ленинградское артучилище, — подтвердил Саша. — Ничего, придумают, куда нас деть. Скорее бы хоть в цеха. Там теплее...
— Ноги страшно мерзнут, — пожаловался Митя. Он был обут в тонкие грязные спортивные тапочки.
По полю бежал к ним высокий парень.
— Сашка, посчитай, сколько ребятам нужно пар лаптей! — крикнул он и понесся дальше.
— Лапти? — удивилась Леночка.
— Это удобно, — объяснил Иван. — У нас плетут. Если как летом в поле — одной пары хватает на неделю. А в цеху зимой — наверно, недели на две.
— Но лапти?..
— Их на онучи надевают. На онучи можно старое байковое одеяло пустить, будет не хуже, чем в валенках.
Студенты явно не поверили.
Когда стало темнеть, за ними прислали две подводы. В телеги погрузили картошку, посадили девочек, ребята шли рядом, говорили о вещах, непонятных для Ивана, окончившего всего лишь семилетку. Он слушал краем уха, но думал о своем.
Иван, как всякий деревенский житель, мечтал побывать в большом городе Ижевске и поесть городских заедок. Особенно хотелось сходить в кинотеатр — большой, настоящий, и посмотреть «Светлый путь» на большом экране, а не в клубе на простой натянутой простыне, и чтобы звук — без помех. Такой кинотеатр, он уже узнал, устроили в бывшем Александро-Невском соборе, сняв с него купол и колокольню. Но никак не удавалось дойти, и видел Иван только Михайловскую колонну — ее мудрено не заметить, она в трех шагах от оружейного завода.
Если же познакомиться с хорошей девушкой, сводить ее в кино, а потом на прогулку у Ижевского пруда, куда от бывшего собора можно спуститься по лестнице, то самое время рассказать страшную историю о промоине в плотине, которая случилась невесть когда, еще до прадедовой каторги. Из десятка парней, что ныряли в промоину, один погиб, и сразу всем стала ясна причина. Когда-то тут тайно зарыли убитого сына местного то ли шамана, то ли просто лекаря-травозная, из тех, что поклоняется деревьям в священных рощах. Старик просил откопать тело, потом проклял это место, и вот проклятие сбылось — первого покойника земля с водой к себе утащили. Кто-то додумался — с землей надо мириться, надо улестить ее хлебом, древесным углем и дорогими вещицами — ожерельями и кольцами. Много этого добра покидали в провал, как-то справились с бедой.
Иван, хоть и комсомолец, старикам, ходившим в священную рощу-луд и рассказывавшим ему эту историю, верил. Что-то они такое понимали, чего в «Комсомольской правде» не вычитаешь. Тут, в городе, таких стариков, пожалуй, уже нет. Зато есть прекрасные места, чтобы назначать девушкам свидания, — под большими часами на Главпочтамте, например, или под часами на трамвайной остановке, что на улице Труда. Наручных у Ивана пока что не было, наручные — это значит, что ты уже работаешь и получаешь хорошую зарплату.
Если бы не война!..
Ведь в Ижевске было все то, что составляет роскошь для образованного человека: свой удмуртский театр, своя филармония, свое радио. Иван даже хотел поступить в Удмуртский педагогический — вернешься в Мултан учителем, сразу станешь уважаемым человеком. А попал в большой город только потому, что война...
Иван, человек деревенский, не боялся долгого рабочего дня. А студенты и преподаватели, попав на ижевские заводы, выдерживали с трудом: подъем — в пять утра, с шести до восьми вечера — работа, обеденный перерыв — час. После такой работы по свиданиям не побегаешь, да и книжку в руки не возьмешь.
— А вот ребята из Тульского механического чуть ли не все ушли на фронт, — тихо сказал очкарик Митя. Он брел, спотыкаясь и держась за край телеги.
— Ты почем знаешь? — спросила Леночка.
— Костя рассказывал. Несколько туляков позавчера приехали. Их к нам присоединят.
— Вам еще хорошо, — сказал старик-возчик. — Вы вот в тепле будете, каждый день покормлены. А моя дочка поедет железную дорогу строить от Ижевска до Балезина. Где ж это видано — зимой дорогу строить? У нас тут такие вьюги...
— Так для фронта же дорога! — сердито ответил Саша. — Она соединит Пермскую магистраль с Казанской. Технику будет проще на фронт возить!
— На фронт... — Митя вздохнул.
— На фронт, — повторила Леночка. — Ребята, мы же комсомольцы! А в тылу сидим! Подумаешь, диплом! Война кончится — доучимся!
Иван промолчал. Он понимал так: студенты должны работать и учиться, они нужны стране образованные, а он, парень простой, может только работать — так для чего ему сидеть в Ижевске? Хозяйка домишки, где его поселили с двумя такими же деревенскими, получила похоронку на сына, ревет не переставая и на квартирантов нехорошо смотрит: ишь, вы-то живы, в тылу отсиживаетесь!
Когда доехали до студенческого общежития, двое деревенских, живших вместе с Иваном, пошли прочь, прихватив со дна телеги полдюжины картошин. Студенты потащили наверх мешок картошки, девушки пошли следом, возчик повез урожай куда-то в сторону площади Пастухова, бывшей Михайловской.
А вот Леночка осталась с Иваном.
— Ты ведь тоже на фронт хочешь, правда? — спросила она.
— Надо, — ответил он.
— Узнай, где тут военкомат, пойдем вместе. Я ведь ворошиловский стрелок, два раза с парашютом прыгала! Меня должны взять! Ну если санитаркой — тоже ничего. А ты?
— Не было у нас парашютов. А стрелять умею, ходил с батей на охоту.
— Ну вот! Только Митьке не говори, за нами увяжется. Понял? Ему нельзя, у него сердце слабое. Ему и тяжелое поднимать нельзя. Видел, он только половину корзинки с картошкой носил?
— Нельзя. Я же тут по комсомольской путевке. Должен там работать, куда пошлют.
— Эх ты... Струсил, да?
— Не струсил. А просто — непорядок.
— Да ну тебя. А я-то думала...
Девушка ушла. Иван остался стоять в тяжких раздумьях. Он еще не знал, где военкомат, узнать несложно. Однако было малость не по себе.
Он не умел ходить по городу — еще не научился. Однако пошел из улицы в улицу, отлично понимая, что рискует заблудиться. Зачем — сам не знал. Конечно, на ходу лучше думается.
Ижевск притих. Все, способные трудиться, были на работающих в три смены заводах. Город спешил дать фронту побольше авиапушек, пулеметов — березинских и «максимов», противотанковых ружей — дегтяревских и симоновских, пистолетов.
На пустых улицах не гуляла молодежь, молчали репродукторы на столбах, даже собаки не лаяли. Прогулка кончилась тем, что Иван нарвался на патруль и долго объяснял, что он не какой-нибудь немецкий шпион или, еще того хуже, предатель Родины. К домишку, где он жил с товарищами, Иван попал только в третьем часу ночи.
При мысли, что придется пробираться на ощупь, будить ребят, будить хозяйку, ему стало не по себе. Он сел во дворе на лавочку. Лавочка и вбитый в землю стол стояли под двумя березами. Березы уже понемногу теряли золотую листву.
— Ну, что, — сам себе сказал Иван. — Надо, выходит, идти... Вон Мишка Кузнецов пошел же добровольцем... И Ванька Кузнецов тоже... Хорошо бы там, на фронте, отыскать Мишку...
Мысль об односельчанах развлекла его, он улыбнулся. Шорох березовых ветвей, свисающих длинными прядями, был почти неслышным — и вдруг порыв ветра тронул их, взметнул листву, потащил за собой — на запад, вдогонку удмуртским парням.
А один листок спланировал, вопреки ветру, вниз и прилип к пыльному ватнику Ивана.
***
Священная роща-луд была жива. И живы были люди, приходившие почтить вниманием Инмара-сосну, Куазя-ель, Кылдысина-березу.
Иван Андреевич Самсонов уже плохо двигался сам, приводили его внук и внучка. Вернее, привозили, насколько это было возможно.
Вернувшись с войны целым и невредимым, он выучился в педагогическом институте, полвека преподавал у себя в селе историю с географией, случалось — и математику в младших классах. Очень не хотел выходить на пенсию, но стал слаб ногами.
В роще он подходил к старой березе и клал руку на почерневший ствол. Была у него с той березой тайная связь, которую он не мог бы объяснить словами.
Когда пуля ударила его в левое плечо, почти что в сердце, он упал. Взвод пробежал мимо, спеша в атаку, Иван Андреевич сделал несколько глубоких вдохов, пошевелился и понял, что, кажется, уцелел. Подхватив с земли свою «мосинку», он побежал за товарищами. Вечером, у костра, Иван наконец ощупал плечо и, удивляясь тому, что боли от удара нет, снял гимнастерку.
Там, куда угодила пуля, было темное, чуть отдающее зеленью пятно в виде березового листка — с черенком и зазубринками.
Это пятно осталось на всю жизнь.
Автор: Далия Трускиновская
Далия Мейеровна Трускиновская родилась и живет г. Рига (Латвия). Окончила филфак Латвийского госуниверситета. С 1974 г. активно занимается журналистикой, публикуется как поэт. Прозаический дебют — историко-приключенческая повесть «Запах янтаря» («Даугава», 1981). Ее иронические детективы объединены в несколько сборников: «Обнаженная в шляпе» (1990), «Умри в полночь» (1995), «Демон справедливости» (1995) и «Охота на обезьяну» (1996). Повесть «Обнаженная в шляпе» была экранизирована (1991). В фантастику пришла в 1983 г. с повестью «Бессмертный Дим»; широкую известность ей принесли повести и романы «Дверинда» (1990), «Люс-А-Гард» (1995), «Королевская кровь» (1996), «Шайтан-звезда» (1998), «Аметистовый блин» (2000), «Дайте место гневу Божию» (2003) и др. Полная версия романа «Шайтан-звезда» (2006) была включена в шорт-лист «Большой книги». Дважды лауреат приза читательских симпатий «Сигма-Ф» за рассказы, опубликованные в журнале «Если». На счету Далии Трускиновской премии фестивалей «Фанкон», «Зиланткон», «Басткон». Член Союза писателей России. В последние годы публикуется под псевдонимом Дарья Плещеева.